В третьем стихотворении облик Блока раскрывается в том ракурсе, который уже был подготовлен финалом второго:

3

Ты проходишь на Запад Солнца,

Ты увидишь вечерний свет,

Ты проходишь на Запад Солнца,

И метель заметает след.

 

Мимо окон моих — бесстрастный —

Ты пройдешь в снеговой тиши,

Божий праведник мой прекрасный,

Свете тихий моей души.

 

Я на душу твою — не зарюсь!

Нерушима твоя стезя.

В руку, бледную от лобзаний,

Не вобью своего гвоздя.

 

И по имени не окликну,

И руками не потянусь.

Восковому святому лику

Только издали поклонюсь.

 

И, под медленным снегом стоя,

Опущусь на колени в снег,

И во имя твое святое,

Поцелую вечерний снег. —

 

Там, где поступью величавой

Ты прошел в гробовой тиши,

Свете тихий — святыя славы —

Вседержитель моей души.

2 мая 1916

 

Сюжет первой строфы создает Блоку новое воплощение:

Ты проходишь на Запад Солнца,

Ты увидишь вечерний свет,

Ты проходишь на Запад Солнца,

И метель заметает след.

Поэт изображен неземным странником, который следует на «Запад Солнца», то есть на закат — символ конца жизни. Поэт завершает свой путь, ему остается лишь увидеть «вечерний свет» — под этим выражением, возможно, подразумеваются те впечатления, который могут вдохновить на последние творческие свершения. Тут вспоминаются стихи Тютчева и Фета, написанные на склоне лет. Блоку, заметим, в 1916 году было 36 лет, то есть он находился в расцвете физической и духовной зрелости. Но в глазах 24-летней Цветаевой эти года уже, вероятно, выглядели близкими к «Западу Солнца». Вероятнее, впрочем, что физический возраст здесь вообще игнорируется или Цветаева проецирует на нынешний образ Блока тот, будущий, который ожидает поэта: поэтому и говорится об этом состоянии в настоящем и будущем времени: Поэт не закончил, а только двинулся в последний путь, «вечерний свет» только еще предстоит увидеть.

Такая перенесенность настоящего в будущее  опять-таки напоминает подобное стихотворение из цикла «Ахматовой»: «Еще один огромный взмах…» Напрашивается вопрос: нет ли системы образных, мотивных, сюжетных параллелей в этих двух циклах, скрепляющей их в некий метасюжет о Поэте?..

Как бы ни было, именно такой образ соответствует духовному, внутреннему, поэтическому лику цветаевского Блока — воплощенному в данном тексте, в данное мгновение внутреннего видения.

В предыдущем стихотворении его образ связывался с мотивами снега, холода, метели. Здесь метель является снова, но в иной роли: она заметает след Поэта, уничтожает следы его существования. И героиня — возможно, единственный, зоркий, чуткий, внимательный свидетель его ухода.

Мимо окон моих — бесстрастный —

Ты пройдешь в снеговой тиши,

Божий праведник мой прекрасный,

Свете тихий моей души.

Представляя ожидаемую одностороннюю встречу с  Поэтом, героиня заранее ждет и видит его бесстрастность. Внешняя невыразительность — черта, действительно присущая Блоку. Это заметил и К. Чуковский, свидетель другой встречи — Блока и Ахматовой:

«…у Блока лицо непроницаемое – и только движется, все время зыблется, „реагирует“ что-то неуловимое вокруг рта. Не рот, а кожа возле носа и рта. И у Ахматовой то же. Встретившись, они ни глазами, ни улыбками ничего не выразили, но там было высказано много» (Чуковский 1: 143)

Такое впечатление, что Цветаева вместе с Чуковским наблюдала эту встречу. Но у Чуковского описывается не 1916, а 1920 год. И Цветаевой в 1916 году важна не скрываемая внутренняя жизнь, а внешняя форма ее сокрытия.

Почему? Вероятно, потому, что произведение имеет целью представить смысл этой бесстрастности как отрешенность от всего земного, несуетность человека, который подходит к краю жизни, готовится к новому, вечному перевоплощению. И героиня, мысленно видящая грядущее прохождение Поэта «в снеговой тиши», производит свой объект в разряд смертных, близких к небожителям, полубогов: Блок данного стихотворения — это уже не человек с фамилией Блок и даже не поэт по имени Блок, а «божий праведник», «свете тихий». Подобными эпитетами наделяются святые в молитвенных песнопениях. И это не случайное заимствование, а сознательно выстраиваемый ряд эпитетов.

Отрешенность героя вызывает ответное душевное движение героини:

Я на душу твою — не зарюсь!

Нерушима твоя стезя.

Отречение идущего к концу вдохновляет героиню на подобное же самоотречение: единственно достойное поведение — не броситься к Поэту навстречу, под ноги или на шею, а застыть в смиренном восторге перед зрелищем наблюдаемого ухода. Ее слова «Нерушима твоя стезя» — утверждают отсутствие колебаний странника. Она сознает за Поэта невозможность возвращения или изменения пути и словно внушает ему напутствие — принять происходящее не как личный выбор, а как неизбежность.

Блок все же не небожитель, не властитель земных и небесных судеб, а «божий праведник», то есть земной человек, подчинивший себя небесной воле. Это вызывает напоминание о другом человеке, рожденном от Бога и отдавшем свою жизнь за его заветы.

Следующие строки развивают эту ассоциацию:

В руку, бледную от лобзаний,

Не вобью своего гвоздя.

Блок уподобляется Иисусу Христу в последние дни его земной жизни, когда он, покинутый почитателями и учениками, преданный приверженцами, в полном одиночестве отправляется на неправедную казнь, приносит себя в жертву за всех людей Земли. И героиня, видящая и понимающая будущие обстоятельства жизни Блока, клянется в собственной, отдаленной, но вечной верности: она ни с теми, кто хвалит, ни с теми, кто убивает. Она глядит на уходящего Поэта, подобно Магдалине, наблюдавшей путь Христа на Голгофу.

Такая  дистанция позволяет свободно выразить собственное отношение к Блоку:

И по имени не окликну,

И руками не потянусь.

Восковому святому лику

Только издали поклонюсь.

Умирающий Блок в представлении Цветаевой не нуждается ни в каких внешних проявлениях любви, дружбы (обращение по имени), душевного и физического тепла (протянутые руки). Перед ней предстает его лицо, уже лишенное живых черт, движения крови,  полностью обратившееся в бесстрастный лик святого. А единственное возможное отношение к святому — лишь молитва и память.

И, под медленным снегом стоя,

Опущусь на колени в снег,

И во имя твое святое,

Поцелую вечерний снег. —

Снова возникает мотив Имени, который звучал в первом стихотворении, и снега, проявившийся во втором стихотворении. Теперь эти мотивы объединяются, чтобы создать лирическую сцену, наполненную новым смыслом. Метель продолжает заносить следы ушедшего Поэта, а героиня, зная, что он не увидит ее, не ответит на ее душевный отзыв, продолжает исполнять ритуал молитвенного поклонения с таким же полным земным отстранением, с каким закончил свой путь Блок.  Поцеловать его руки или лицо уже не придется. Но даже снег, коснувшийся его следов, становится священным, и ему достаются истовые поцелуи героини —

Там, где поступью величавой

Ты прошел в гробовой тиши,

Свете тихий — святыя славы —

Вседержитель моей души.

Стихотворение заканчивается торжественным славословием, утверждающим новую: небесную и вечную жизнь возлюбленного Поэта. Этим финалом оно сходно с акафистами, песнопениями во славу святых. Вероятно, таким оно и задумывалось, и именно поэтому здесь присутствуют такие жанровые приметы, как сам сюжет об умирающем праведнике и эпитеты, которыми он наделяется. Жанр акафиста у Цветаевой очень редок, и, возможно, это стихотворение — первый образец подобного творческого эксперимента. Фигура Блока, его роль в личной и творческой жизни Цветаевой как нельзя больше подошли для подобной формы воспевания. И это позволяет стихотворению «Ты проходишь на Запад Солнца…» занять свое, особое, уникальное и законное место в цикле.

ЛИТЕРАТУРА

Чуковский 1 — Чуковский К. И. Дневник. 1901—1969 Т 1. М., 2003