Поэтика Марины Цветаевой чрезвычайно чувствительна к цифровой символике. От стихотворения, помещенного под «счастливым» числом 7, логично ожидать соответствующего счастливого открытия. Тем сильнее поражает его строй и смысл.

7

Должно быть — за той рощей

Деревня, где я жила,

Должно быть — любовь проще

И легче, чем я ждала.

 

— Эй, идолы, чтоб вы сдохли! —

Привстал и занес кнут,

И окрику вслед — óхлест,

И вновь бубенцы поют.

 

Над валким и жалким хлебом

За жердью встает — жердь.

И проволока под небом

Поет и поет смерть.

13 мая 1916

Перед нами — новая загадка, которую не разрешить простым прочтением слов.

Должно быть — за той рощей

Деревня, где я жила,

Должно быть — любовь проще

И легче, чем я ждала.

Текст начинается с параллели предположений, соединенных странными ассоциациями. Вид увиденной рощей  вызывает место прежнего пребывания, а за любовными ожиданиями следует разочарование в любви. Внешняя связь  этих предположений на первый взгляд непонятна, но можно предположить, что воспоминание о покинутом месте, в свою очередь, вызвало комплекс личных чувств и мыслей, когда-то пережитых в «деревне». Связывает эти параллели и установка на их реальность: не «кажется», не «может быть», а — «должно быть».

Печальная установка. Но пока неясно: почему явились такие предположения? Что их вызвало?

— Эй, идолы, чтоб вы сдохли! —

Привстал и занес кнут,

И окрику вслед — óхлест,

И вновь бубенцы поют.

В размышления резко вторгается грубая реальность. Картина событий начинает проясняться: первая строфа представляет размышления героини, которая в повозке проезжает места, в которых жила и любила. Она так глубоко погружена в свои мысли, что реальность для нее существует лишь косвенно: фигура возницы обозначена не прямым называнием, а  его словами и действиями. В таком ракурсе образ становится символом невидимой, угрюмой, угнетающей силы.

Дорога ведет дальше, следуют новые впечатления. Может быть, пение бубенцов настроит на новый лад, вызовет иные мысли и чувства?

Над валким и жалким хлебом

За жердью встает — жердь.

И проволока под небом

Поет и поет смерть.

Ничего подобно ожиданиям не происходит, реальность мрачнеет с каждой верстой. Все, что предстает перед глазами героини, представляется в темном свете: спелый хлеб не колышется золотыми раздольями, а полег на полях, «валкий и жалкий». Вместо ожидаемых деревьев или простора тянется унылая череда жердей — вероятно, таких же «валких и жалких» заборов, и даже гудение телеграфных столбов, чисто техническая деталь, звучит погребальным стоном.

Заданное в первых строках настроение разочарования и печали на протяжении всего текста развивается в предчувствие смерти. Заканчиваешь чтение стихотворения в полной озадаченности: к чему это говорится? Что это значит? Вот тебе и «счастливый номер»… И при чем тут Блок?

Стихотворение не содержит ни единой явной приметы, указывающей на отношение к поэту. Но оно помещено, и хронологически, и композиционно, вслед за стихотворением, посвященным смерти Блока и его посмертному преображению. Таким образом, это  произведение следует толковать в контексте самоощущения после смерти Блока. Тогда его смысл можно представить таким образом. Мир опустел после смерти Поэта, лишился того очарования и смысла, которому придавало присутствие в нем Блока. Героиня продолжает существовать по инерции, следует по жизни так, словно едет в некоей повозке, отдав себя на волю некоего возницы, не интересуясь направлением пути,  глядит на проезжаемые пейзажи мрачным взором под аккомпанемент угрюмых мыслей.  И логика размышлений подчиняется общему настроению.

Мимоходом замеченная роща  связывается с прежним местом проживания. Это вызывает горькое любовное воспоминание и печальный вывод о дешевизне понятия любви. Грубые слова и действия ямщика вполне соответствуют нынешней грубой жизни, из которой ушла поэзия, и даже поющие бубенцы не утешают, а напоминают об утраченной красоте. Все окружающие виды и образы так же грубы, примитивны, лишены жизненной полноты и силы.

Стихотворение представляет нетипичное для Цветаевой последовательное развитие мысли, без финального переворота. Последняя строка ставит утверждающую точку в развитии мысли: все идет к смерти. Жить без Поэта незачем.

Но все-таки: почему такое драматическое стихотворение помещено под «счастливым» номером? Ему бы самое место — в конце цикла, как печальный финал.

Приходится предположить, что перед нами новый пример цветаевского «финального переворота», осуществленного «невербальным»,  неявным способом. Седьмое место в цикле как бы подсказывает, что, подобно тому, как в предыдущем стихотворении умерший к земной жизни Поэт празднует воскресение в жизни небесной, так и «погребальный» настрой героини знаменует окончание одного процесса и начало следующего.

Такое предположение подкрепляется тем фактом, что на седьмом стихотворении цикл стихов к Блоку еще очень далек от окончания. Продолжение следует. Что же было дальше? Об этом мы узнаем в следующих заметках.

В качестве постскриптума заметим, что проволока из ассоциативных рядов «блоковского» цикла потом снова проявится — в «ахматовском». И послужит принципиально иной функции, как и другие образы и мотивы данного стихотворения. Это наблюдение в очередной раз подтверждает композиционную связь двух поэтических циклов и роль «блоковского» цикла как питательного источника для «ахматовского».