Русское зарубежье и Вторая мировая война. IV Культурологические чтения «Русская эмиграция XX века» (Москва, 28-29 марта 2011 г.): сб. докл. / [сост. И.Ю. Белякова]. — М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2013. — 372 с.

Содержание

РУССКАЯ ЭМИГРАЦИЯ И ВОЙНА: ИСТОРИКО-ПОЛИТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ

С.В. Волков. Характер и перспективы Второй мировойвойны в оценке русской военной эмиграции 9

А.В. Урядова. СССР и Германия накануне войны:восприятие эмиграции 23

A.В. Мартынов. Русское зарубежье и движение коллаборации в годы Второй мировой войны:Социальные и психологические аспекты 33

РУССКАЯ ДИАСПОРА В РАЗНЫХ СТРАНАХ В ГОДЫ ВОЙНЫ

З.С. Бочарова. Повседневная жизнь русской эмиграциив годы Второй мировой войны 49

О.А. Ростова. Противостояние. Русские в годы оккупации Франции 65

Е.Е. Седова. Русские учебные заведения во Франции во время Второй мировой войны и в послевоенный период 77

Л.А. Мнухин. Русские в театре и кинематографе в оккупированном Париже 91

И. Антанасиевич. Русская эмиграция в Косово и Метохии 103

М.В. Шкаровский. Русская церковная эмиграция в Югославии в годы Второй мировой войны 112

B.И. Косик. Русские в Хорватской православной церкви (1942-1944) 138

М.Н. Мосейкина. Белая эмиграция в странах ЛатинскойАмерики в годы Второй мировой войны 157

ВОЙНА В ФИЛОСОФСКОМ ОСМЫСЛЕНИИ И ЛИТЕРАТУРНОМ ТВОРЧЕСТВЕ РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

И.В. Овчинкина. И.А. Ильин о Второй мировой войне и о том, что ей сопутствовало 171

Л.М. Аринина. Вторая мировая война глазами Бориса Зайцева 191

В. Пеппард. Марк Алданов и Вторая мировая война 198

Р. Русев. «Эмиграция перед развязкой» (о проекте И.Л. Солоневича «Наша газета», 1938-1940) 211

1. Кюнелт (Махоуркова). Русское «Новоселье» Софьи Прегель 220

B.В. Кулыгина, Н.В. Дзуцева. Война и мир в «Римском дневнике 1944 года» Вяч. Иванова (Мотивный комплекс немоты) 226

A.В. Сухова. «Непреложность памяти» в циклеМ.И. Цветаевой «Стихи к Чехии» 238

C.В. Панов, С.Н. Ивашкин. «Стихи к Чехии» М. Цветаевой:логика атопии, время отказа и поэтический жест 244

Е.А. Бурдина. Фактор военного времени в поэтическом языке И.А. Бродского 250

Ю.Б. Орлицкий. Стихи и проза Родиона Акульшина-Березова 261

Г.Л. Нефагина. Христианские мотивы в «Освобождении души» М. Корякова 270

И. Галловей. Связь прошлого с настоящим: героизм русского народа в произведениях Алексея Толстого 279

Н.А. Ефимова. Изображение Второй мировой войны в трилогии Василия Аксенова «Московская сага» 290

АРХИВНЫЕ МАТЕРИАЛЫ И ПУБЛИКАЦИИ

B.В. Леонидов. Великий востоковед Ю.Н. Завадовский 305

Г. Пешкова. «Предисловие» Н. Трубецкого к книге Г. Уэллса «Россия во мгле»: тема и вариации 317

В. Хазан. Довид Кнут, Александр Гингер и другие 329

В составе разнообразно интересных статей сборника отметим работы, посвященные теме зарубежья в творчестве Цветаевой.

А.В. Сухова в статье «”Непреложность памяти” в цикле М.И. Цветаевой “Стихи к Чехии”» напомнила об основных идеологических постулатах поэта:

Марина Ивановна считала, что собственно поэтическая природа делает ее изначально эмигрантом всегда и везде. … Однако взгляд Цветаевой во многом отличался от общепринятого в среде «той России», «страны оставшихся». Так, полемизируя с Поплавским, она утверждала: «всякий поэт есть эмигрант», — не соглашаясь с тем, что «вся эмиграция есть поэт»

Это способствует прочному сохранению верности исконным устоям:

…патриотизм становится доказательством проницательности В. Соловьева, утверждавшего: «Повсюду сознание и жизнь приготовляются к усвоению новой, истинной идеи патриотизма, выводимой из сущности «христианского начала…». Ярко это проявилось в цикле «Стихи к Чехии»

Этих стихов, вероятно, не было бы, если бы не было трех лет, проведенных в самой глубине чешской жизни:

«Чехия для меня не только вопрос справедливости, но моя живая любовь, сейчас — живая рана. В ней — на ее холмах — вдоль ее ручьев — прошла моя лучшая молодость, я ей бесконечно благодарна»

Цветаевой потребовались годы и коренная перемена жизненных обстоятельств, чтобы оценить страну пребывания. И сделала она это наилучшим образом:

Именно как ретроспектива звучит первое стихотворение цикла, в котором благодаря рефрену «Триста лет неволи, / двадцать лет свободы» — «композиционная опора, к которой сходятся все темы всех частей стихотворения» — «мысль идет не вперед, а вглубь» и постепенно проговаривается поэтом: «Два десятилетья / (Да и то не целых!) / Как нигде на свете / Думалось и пелось» … Таким образом, «просторный край» — локальный топос — наполняется тем, что определяет его ценность для субъекта, считающего это пространство родиной.

Развивая мысль о патритизме в представлении Цветаевой, автор получает право на утверждение:

Присущее поэту чувство языка приводит Цветаеву к «освоению» («Край мой, рай мой чешский») пространства, к осознанию его как РОДИНЫ, пусть даже вне кровнородственных связей с ним и принадлежности к его языковому миру.

Родина для поэта — понятие, не имеющее отношения к политическому устройству, господствующему режиму, и

Цветаева пишет не о государстве, так как, в соответствии с ее убеждением, «поэт не может воспевать государство — какое бы ни было — ибо он — явление стихийное, государство же — всякое — обуздание стихий». Поэтому Чехию она чувствует «свободным духом, над которым не властны — тела», чувствует «изнутри нее: ее лесов и сердец » и убеждена, что эта страна «среди стран — единственный человек», «одно огромное человеческое сердце, бьющееся только одним: тем же, чем и мое».

Автор подробно и убедительно доказывает эти идеи, анализируя стихотворения цикла.

…Второе стихотворение цикла не только утверждает смысловые доминанты первого («смиренный рай», «вековая родина всех, — кто без страны»), но и устанавливает опосредованную кровную связь с РОДИНОЙ («Эти горы . Эти долы . Эти хаты — родина сына моего»), а также актуализирует те смыслы, которые придают «всему этому концепту референтно- денотативную размытость», а циклу — гражданственное звучание…

Третье стихотворение цикла, написанное, по признанию автора, «от лица — лучшей — Франции», актуализирует мысль о невозможности отстраненного восприятия беды «чужого» народа, о том, что война — всенародное горе: « .Лег на отдых — / Чех: живым зарыт. / Есть в груди народов / Рана: наш убит!»

Особенно существенным результатом анализа становится новая трактовка одного из известнейших стихотворений Цветаевой:

В этом контексте новые коннотации обретает и стихотворение «О слезы на глазах!», традиционно прочитываемое только как констатация разочарования поэта в жизни. …в стихах цикла «жиру» противостоят МЫ, «в ком сердце — есть» … С ними Цветаева объединяется, утверждая: «Я бы хотела быть чехом — и чтобы мне было двадцать лет: чтобы дольше драться»

Так, по мысли автора, Цветаева воспринимает чешские события, не отделяя судьбу «чужой» страны от собственной. Ракурс такого взгляда логично подводит к выводу: Цветаева

…желает процветания народу — неперсонифицированному субъекту концепта РОДИНА — частью которого становится и автор последних строк цикла «Стихи к Чехии», повествующих о маленьких полях, сливах и нивах Чехии. К ним Цветаева возвращается всей «непреложностью памяти и крови» не только в цикле, но и в письме к А.А. Тесковой, утверждая: «Мечтаю о встрече на Муриной родине, которая мне роднее своей. Оборачиваюсь на звук ее — как на свое имя»

Статья С.В. Панова и С.Н. Ивашкина «”Стихи к Чехии” М. Цветаевой: логика атопии, время отказа и поэтический жест» представляет тему в ином ракурсе. Авторы обнаруживают, что

В филологической традиции всегда считывался поверхностный тематический пласт цикла Цветаевой «Стихи к Чехии» в мотивном комплексе связи лирического героя с родной землей, ее защиты от врагов, словом, в рамках поэтизации традиционного патриотизма и национального достоинства. Но в поэтике Цветаевой эти стихи раскрывают сущностные основания ее поэтического письма и связаны со всеми …аспектами послесимволистской эстетики и постакмеизма в русской литературной культуре.

Подтверждение этой мысли авторы находят уже в первом стихотворении:

Первый отрывок «Сентябрь» вводит в …концептуальную ситуацию всего цикла — ситуацию становления лирического героя пророком национальной судьбы, …непосредственность дара позволит лирическому герою присвоить «родину сына», которая стала «рождением в рай», и «вековую родину всех, кто без страны» — всех изгнанных поэтов-пророков.

Духовное наследие символизма заключало в себе фигуру героя-одиночки, воплощающего в собственной судьбе судьбу всего мира. Цветаевские стихи масштабно продолжают разработку этой идеи:

Как видно из логики развития поэтического пророчества, «родина» выстраивается не как образ в символистской эстетике — единственно ценимое место и время бытия поэта, а как само творение субъектов истории из стихии земли, собственными же ресурсами вытачивающей из руды «породу людскую» избранных, в отличие от безродных «продавцов» родины, именно это — основной жест ценностного различия и противопоставления сил в поэтике цикла.

Смелость цветаевской мысли, как следует из выводов работы, заключается в глобализации примет индивидуальной судьбы, из которой следует абсолютная точность передачи чувств и мыслей каждого человека, с которым герой разделяет идеи бытия:

Из присвоения родины сына и «всех, кто без страны», следует присвоение «места на карте» («взглянешь — кровь в лицо»), данное в непосредственности душевной эмоции, в отождествлении родства с «нашими», родства «наших» («наш убит»): родина «наших» позволяет самим именованием братского края произвести у лирич еско го героя симультанную реакцию морального существа в разрядке действия морального инстинкта («дождь из глаз»). Поэтому лирическому герою становится доступна позиция оценки «христианнейшего мира» («Жир, Иуду чествуй!») и отождествление всех «нас» и «наших», в ком есть «сердце» как орган внутреннего чувства, безошибочно разделяющего мир на «наших» и чужих.

Вполне логично в этом плане анализ стихотворения «О, слезы на глазах!..», по сравнению со статьей А. Суховой, направляет смысл заявления о тотальном отказе не к гражданственности в традиционном смысле этого понятия, а в обратную сторону, к индивидуальности, коренной основе личности героя. И это не противоречит сущности гражданственности, а лишь раскрывает ее «изнутри»: герой имеет право на эти слова именно потому, что он живет, чувствует, мыслит и говорит за всех:

Время отказа — сущностная черта порождающей почвы, которая все устойчивое и неподвижное — фантомы власти и фантазмы насилия — ставит под вопрос, время отказа — императив лирического героя, который возвращается к подлинной почвенности своего поэтического слуха и голоса. Лирический герой не заявляет об отказе от «твоего мира», он «топчет жительственный лист», он осуществляет этот отказ, возвращаясь к подлинной эстетической религии единства гения, народа и земли, именно поэтому больше не нужно «ни дыр ушных, ни вещих глаз», не нужно подчинять все видимое и слышимое произносимому — поэтической речи — в бесконечной литании земле, в непрекращающейся эхографии земного многоголосья.

Все сказанное подводит авторов к заключительному выводу о нерасторжимой и плодотворной связи цветаевской лирики с ее постсимволистскими истоками:

В цикле «Стихи к Чехии» зацикливается само время раскрытия земной глубины, исходного молчания как истока поэтического слуха и голоса, судьбы обитающего и воскрешающегося народа, и этой мотивной структурой цикл М. Цветаевой вписывается в традицию русской литературной культуры как национальной эстетической религии, в которой поэтический гений становится не только пророком и свершителем национальной судьбы, но — в рамках открытий постакмеизма и поэтического жеста — станет свидетелем памяти безымянной жертвы и непроизносимого имени порождающей природы, во имя которой безызвестная жертва приносится и осуществляется свидетельство лирического героя и соприсутствие автора.