Заметки о «творческих тайнах» Цветаевой мы начали с их представления глазами и памятью дочери. Это сделано не случайно. Казалось бы логичным сперва предоставить слово самой Цветаевой. Но при всем грандиозном многообразии признаний о  своей рабочей лаборатории она говорит крайне редко и скупо. Это тоже не случайно. Почему — поищем ответ позже. А пока прочитаем фрагмент из эссе «Поэт о критике» (1926), едва ли не единственный текст, где творческое кредо предъявлено публично:

АВТОР И ВЕЩЬ

Часто, читая какую-нибудь рецензию о себе и узнавая из нее, что «формальная задача разрешена прекрасно», я задумываюсь: а была ли у меня «формальная задача». Г-жа Ц. захотела дать народную сказку, введя в нее элементы те-то и те-то, и т. д.

Я (ударение на я) этого хотела? Нет. Этого я хотела? Нет, да не нет же. (Цветаева 5: 295)

Столкновение с несправедливым утверждением, затрагивающим глубинные основы творческого мышления, вызвало ответную реакцию, потребность раскрыть его истинный характер. И Цветаева объясняет путь  творческого поиска на примере работы над «Мóлодцем»:

Я прочла у Афанасьева сказку «Упырь» и задумалась, почему Маруся, боявшаяся упыря, так упорно не сознавалась в ею виденном, зная, что назвать — спастись. Почему вместо да — нет? Страх? Но ведь от страха не только забиваются в постель — и в окно выбрасываются. Нет, не страх. Пусть — и страх, но еще что-то. Страх и что? Когда мне говорят: сделай то-то и ты свободна, и я того-то не делаю, значит я не очень хочу свободы, значит мне несвобода — дороже. А что такое дорогая несвобода между людьми? Любовь. Маруся упыря любила, и потому не называла, и теряла, раз за разом, мать — брата — жизнь. Страсть и преступление, страсть и жертва… (Цветаева 5: 295-296)

В этой тираде перед нами возникает самый исток творческого пути: подобно бурной реакции на ошибку критиков, творческий импульс порождается столкновением с загадкой, скрытой в самой основе объекта, — загадкой, которую можно и нужно раскрыть только самой, собственными средствами:

Вот — моя задача, когда я бралась за «Мóлодца». Вскрыть суть сказки, данной в костяке. Расколдовать вещь. (Цветаева 5: 296)

Практический пример подводит к теоретическому выводу, следует формулировка соотношения главных элементов произведения: формы и содержания, которые создает «поэт, т. е. человек сути вещей»:

 Обольщусь сутью, форма сама придет. …Форма, требуемая данной сутью, подслушиваемая мною слог за слогом. …Суть и есть форма, … Постепенное выявление черт — вот рост человека и рост творческого произведения. …Раз есть беловик — черновик (форма) уже преодолен. (Там же)

Итак, создание нового произведения движется по пути постоянного поиска той формы, которая наиболее точно соответствует исходному замыслу.

Поиск не хаотичен, он идет в координатах, установленных предписаниями плана, о котором мы говорили в предыдущей заметке. Но начало поиска — может быть, один из самых сложных этапов, ибо нет ничего труднее, чем создать нечто из ничего, нанести на белый лист первую букву первого слова…

В эссе «Искусство при свете совести» (1932) находится признание, приоткрывающее механизм таинства зарождения текста:

Слышу не слова, а какой-то беззвучный напев внутри головы, какую-то слуховую линию — от намека до приказа, …убеждена, что и здесь, как во всем, закон есть. (Цветаева 5: 370)

Это сообщение чрезвычайно интересно не только потому, что позволяет узнать тщательно скрываемую подробность творческого поиска, увидеть первоначальные его ориентиры, но и потому, что Цветаева в кажущемся хаосе первых звуков стремится увидеть определенную закономерность, подводит теоретическую основу под самонаблюдения. И это еще один повод назвать ее природным филологом, человеком, владеющим не только словом, но и законами мышления и речи, им управляющими.

Это позволяет ей структурировать звуковой хаос, выстроить его в задуманном порядке, направить по задуманному плану. В следующей заметке мы рассмотрим этот творческий этап подробнее. Сегодняшнюю же заметку закончим выводом: Цветаева обладала системным мышлением, и это одно из главных необходимых качеств творца — хозяина, а не слуги своего таланта. Этот вывод подтверждает утверждение А. Эфрон о волевом начале как главном организующем принципе цветаевского творчества.

ЛИТЕРАТУРА

Цветаева 1-7 — Цветаева М. Собрание сочинений: в 7 т. М., 1994-1995.