Через несколько месяцев после написания стихотворения «Не проломанное ребро…» возникает новое произведение, посвященное памяти поэта. Но обращено оно не к Блоку…  Или все же к Блоку?

 

 

15

Без зова, без слова, —

Как кровельщик падает с крыш.

А может быть, снова

Пришел, — в колыбели лежишь?

 

Горишь и не меркнешь,

Светильник немногих недель…

Какая из смертных

Качает твою колыбель?

 

Блаженная тяжесть!

Пророческий певчий камыш!

О, кто мне расскажет,

В какой колыбели лежишь?

 

«Покамест не продан!»

Лишь с ревностью этой в уме

Великим обходом

Пойду по российской земле.

 

Полночные страны

Пройду из конца и в конец.

Где рот-его-рана,

Очей синеватый свинец?

 

Схватить его! Крепче!

Любить и любить его лишь!

О, кто мне нашепчет,

В какой колыбели лежишь?

 

Жемчужные зерна,

Кисейная сонная сень.

Не лавром, а терном —

Чепца острозубая тень.

 

Не полог, а птица

Раскрыла два белых крыла!

— И снова родиться,

Чтоб снова метель замела?!

 

Рвануть его! Выше!

Держать! Не отдать его лишь!

О, кто мне надышит,

В какой колыбели лежишь?

 

А может быть, ложен

Мой подвиг, и даром — труды.

Как в землю положен,

Быть может, — проспишь до трубы.

 

Огромную впалость

Висков твоих — вижу опять.

Такую усталость —

Ее и трубой не поднять!

 

Державная пажить,

Надежная, ржавая тишь.

Мне сторож покажет,

В какой колыбели лежишь.

22 ноября 1921

Первые строки первой строфы продолжают тему, начатую в черные августовские дни:

Без зова, без слова, —

Как кровельщик падает с крыш.

Это — об уходе Блока, о внезапности его смерти. Ее обстоятельства оказались лишены внешних громких примет и предупреждений — тем страшнее был удар. Чувство, испытанное Цветаевой, подобно тому, какое может пережить человек при виде несчастного случая, произошедшего у него на глазах.

Но такая реакция требует своего продолжения. И сюжетный перелом, в отличие от других цветаевских текстов, происходит не в конце, а в начале стихотворения:

А может быть, снова

Пришел, — в колыбели лежишь?

Яркой вспышкой звучит безумная надежда на физическое воскресение Блока — в новом теле. На этот мотив, возможно, проецируется библейский мотив воскресения Иисуса Христа, но он доводится до ситуации полного перевоплощения: душа умершего поэта возрождается в теле новорожденного — может быть, его сына.

Тема надежды на встречу с «новым Блоком» получает мощное развитие:

Горишь и не меркнешь,

Светильник немногих недель…

Какая из смертных

Качает твою колыбель?

Цветаева внутренним взором всматривается в земное пространство, пытаясь убедить себя — и читателя — что это должно было случиться, и это случилось: сын Блока существует.

Блаженная тяжесть!

Пророческий певчий камыш!

О, кто мне расскажет,

В какой колыбели лежишь?

Опять звучат библейские мотивы — на этот раз образ «нового Блока» связывается с пророком Моисеем, историю которого излагает книга Исход (2.5):

1 Некто из племени Левиина пошел и взял себе жену из того же племени.

2 Жена зачала и родила сына и, видя, что он очень красив, скрывала его три месяца;

3 но не могши долее скрывать его, взяла корзинку из тростника и осмолила ее асфальтом и смолою и, положив в нее младенца, поставила в тростнике у берега реки,

4 а сестра его стала вдали наблюдать, что с ним будет.

5 И вышла дочь фараонова на реку мыться, а прислужницы ее ходили по берегу реки. Она увидела корзинку среди тростника и послала рабыню свою взять ее.

6 Открыла и увидела младенца; и вот, дитя плачет; и сжалилась над ним и сказала: это из Еврейских детей.

7 И сказала сестра его дочери фараоновой: не сходить ли мне и не позвать ли к тебе кормилицу из Евреянок, чтоб она вскормила тебе младенца?

8 Дочь фараонова сказала ей: сходи. Девица пошла и призвала мать младенца.

9 Дочь фараонова сказала ей: возьми младенца сего и вскорми его мне; я дам тебе плату. Женщина взяла младенца и кормила его.

10 И вырос младенец, и она привела его к дочери фараоновой, и он был у нее вместо сына, и нарекла имя ему: Моисей, потому что, говорила она, я из воды вынула его.

Можно предположить, что подобно тому, как раньше цветаевская героиня видела свою роль в качестве спасительницы, ангела-хранителя Блока, теперь она предстает в роли фараоновой дочери, готовой посвятить себя служению блоковскому сыну.

Такое предположение создает почву для вывода, который уже возникал при анализе «ахматовского» цикла: в финальных текстах происходит разворот от личности героя к личности автора-героини. Цветаева начинает утверждать собственную значимость «в пространстве Блока» так же, как утверждала ее «в пространстве Ахматовой». И опять-таки напрашивается аналогия: подобно тому, как в «ахматовском» цикле она предназначала себе роль подчиненной, нижестоящей — разносчицы ягод — и здесь, в «блоковском» цикле она не стремится к явному утверждению своей значимости. У нее есть свое законное место.

«Покамест не продан!»

Лишь с ревностью этой в уме

Великим обходом

Пойду по российской земле.

Цветаева — «фараонова дочь» — готова полностью подчинить себя новой цели: не дать пропасть блоковскому наследнику, отыскать его во что бы то ни стало. Она не успела помочь умирающему Блоку — теперь нельзя опоздать с помощью его сыну.

Полночные страны

Пройду из конца и в конец.

Где рот-его-рана,

Очей синеватый свинец?

Героиня не знает, где искать новое воплощение поэта. Но она уверена, что сразу узнает его — ведь в чертах ребенка должны быть запечатлены черты отца, а живого Блока она видела и помнит главные приметы, по которым несомненно узнает его сына. Это запекшаяся на губах кровь физических страданий («рот-его-рана»), это запечатленная в глазах пережитая мýка нравственных пыток («синеватый свинец»).

Схватить его! Крепче!

Любить и любить его лишь!

О, кто мне нашепчет,

В какой колыбели лежишь?

Героиня одержима страстным желанием вырвать блоковского наследника от  уготованных ему тех же жизненных оков, в которых страдал его отец. Надо только найти его, и фараонова дочь пускается в поиск, идет по земле, пристально вглядываясь в мир…

Жемчужные зерна,

Кисейная сонная сень.

Не лавром, а терном —

Чепца острозубая тень.

Еще одна примета, которая безошибочно укажет на местонахождение блоковского «Моисея», — атрибуты, окружающие его колыбель. Над традиционными украшениями отпрыска высокой крови — жемчугом и кисеей — зоркий взгляд фараоновой дочери непременно разглядит на чепце кормилицы те же тернии, те же «иглы тайные», которые «сурово язвили» Блока, как, в свое время, другого царя поэзии —  Пушкина. Наследник обречен продолжать Голгофу своих предшественников, и эти приметы — залог возможности узнать его, перехватить, вырвать из рук мучителей. Тем более что есть и другие приметы:

Не полог, а птица

Раскрыла два белых крыла!

— И снова родиться,

Чтоб снова метель замела?!

Кроме грозных терний — метафоры будущих страданий — и жемчужных погремушек — метафоры житейской суеты, — над колыбелью младенца колышется и тень блоковского Лебедя, символа поэтической силы отца, которая несомненно дана и сыну. И нельзя допустить, чтобы новый поэт стал жертвой той блоковской Метели, которая погубила отца.

Рвануть его! Выше!

Держать! Не отдать его лишь!

О, кто мне надышит,

В какой колыбели лежишь?

Прием риторической параллели закольцовывает мотив строфы: «Схватить его! Крепче! Любить и любить его лишь! О, кто мне нашепчет, В какой колыбели лежишь?» Найдя младенца и вырвав его из рук жестокой Судьбы, героиня видит своей задачей как можно дальше отвести его от грозящих опасностей: «Не отдать его лишь!»… Но жажда подвижничества вновь сменяется горьким осознанием реальности:»О, кто мне надышит, В какой колыбели лежишь?»

Где ребенок — неизвестно. Да и существует ли он?

А может быть, ложен

Мой подвиг, и даром — труды.

Как в землю положен,

Быть может, — проспишь до трубы.

Вторичное столкновение с реальностью вновь меняет течение авторской мысли, и здесь происходит главный смысловой перелом сюжета. Раз нет точных доказательств существования сына Блока, то нет и надежды на физическое воскресение поэта. Попытка борьбы с беспощадной реальностью находит последнюю опору в новом обращении к библейским мотивам: настанет день, когда евангельская труба возгласит начало новой жизни. И среди восставших мертвецов героиня вновь увидит своего Блока — но не нового, а  такого, каким видела при жизни:

Огромную впалость

Висков твоих — вижу опять.

Такую усталость —

Ее и трубой не поднять!

Становится ясно и другое: даже чудесное воскресение не принесло бы Блоку нового вдохновения. Не возникнут новые строки: не будет творческих импульсов. Поэтический потенциал Блока исчерпан, его путь закончен. И не стоит пытаться создать несоздаваемое.

Державная пажить,

Надежная, ржавая тишь.

Мне сторож покажет,

В какой колыбели лежишь.

Блоку, в какой бы ипостаси ни вызывать его к жизни, отведена одна, вполне конкретная, последняя колыбель: могила.

Такой мрачный вывод заставляет задуматься: тогда ради чего же был произнесен столь длинный монолог? Для чего читателя вели по долгому пути перипетий безумных надежд, светлых ожиданий, страстной убежденности в своей идее?

Одной из причин видится вполне реальная история, которая стоит за написанными строками. Как говорилось в предыдущей заметке, осенью 1921 года Цветаева познакомилась с Надеждой Александровной Нолле, которая стала последней любовью Блока. Цветаева была убеждена, что поэт был отцом ее сына, — и эта убежденность была тем сильнее, что питалась мощной потребностью в жизнеутверждающем мифологическом восприятии блоковской судьбы. Но жизненная правда оказалась сильнее мифа, и Цветаевой пришлось отказаться от своей версии. Вероятно, все эти пережитые идеи и нашли отражение в сюжете стихотворения.

Как бы ни сложились реальные обстоятельства, Цветаева смогла высказать свою задушевную идею: готовность служить новому земному воплощению Блока так, как хотела служить ему самому. Может быть, в этом и состоит основной смысловой акцент текста.