В первой заметке мы обнаружили следы влияния самого знаменитого романа Г. Сенкевича «Камо грядеши?» на отношение Цветаевой к одному из персонажей ее круга. Речь идет о А.А. Стаховиче, самоубийство которого стало для нее потрясением и вызвало поток лирической прозы и поэзии.

 

 

Запись, сделанная по возвращении с похорон, содержит эпитет, данный Стаховичу — arbiter elegantarum, «законодатель изящного вкуса», который, как мы уже говорили, зафиксирован со слов К. С. Станиславского. Точнее — arbiter elegantiarum. Если взглянуть на тексты первых десятилетий ХХ века, то в них мы обнаружим этот эпитет неоднократно[1]. Например:

Ирина Одоевцева На берегах Невы:

Я убеждаю его, что зеленый, который на нем, гораздо красивее.

— Разве красивее? Артур Лурье находит, что галстук в крапинку элегантнее всего, а он arbiter elegantiarum.

Мнемозина: Документы и факты из истории русского театра XX века. [Вып. 1]

Недаром — arbiter elegantiarum Москвы — Алексеев одобрил эксцентризм на своих подмостках. «Вечер эксцентрических 68 танцев» сменяется «вечером экстравагантных танцев», а последний «вечером американских танцев».

Как видно даже из этих двух примеров разделенных не одним десятилетием, латинский оборот прочно прописался в риторической системе начала века, стал расходным выражением. Зная, какую популярность приобрел роман Сенкевича к этому времени, можно с достаточной уверенностью предполагать, что выражение явилось в повседневную речь со со страниц «Камо грядеши?» и прижилось, став изысканной характеристикой идеального представителя высокой эстетики эпохи fin du siècle.

Найдем мы этот эпитет, в том же употреблении, и в тексте автора из ближайшего цветаевского круга — в романе А. Цветаевой «Дым, дым и дым»:

«Если бы я была в палацце Нерона, и горел бы Рим, я бы смотрела в отшлифованный изумруд на далекие краски пожара. Другая рука моя лежала бы на плече моего повелителя, и я справшивала бы о том, какие ему больше нравятся краски.

Я бы легко могла, держа за руку юношу-христианина, спасать погибающих, молиться Христу — в катакомбах, но, ведь, нет этого юноши, и — не все ли равно? рядом arbiter elegantiarum!.. (Т1: 134)

Юная Ася увлеченно цитирует роман Г. Сенкевича — и этот факт перекидывает еще один мостик к предположению, что и старшая сестра не могла пропустить мимо своего внимания столь популярное и колоритное произведение…

Да, как будто прямых упоминаний о книге у Цветаевой не находится. Но в эссе «Смерть Стаховича» является образ того самого arbiter elegantiarum, который стал главным героем романа:

Стахович: бархат и барственность. Без углов. Голосовая и пластическая линия непрерывны. Это я о пятью чувствами воспринимаемом. Духовно же — некое свысока. Совсем не важно, что это по пьесе. Ясно, как зеркало, что играет себя. — «Малые мои дети» — это он не своим партнерам говорит, — нам всем, всему залу, всему поколению. «Милые мои дети», это читайте так: «Я устал, я все знаю, что вы скажете, все сны, которые вам еще будут сниться, я уже видел тысячелетия назад. И тем не менее, несмотря на усталость, выслушиваю: и исповеди, и отповеди. Снисходительность — не наименьшая ли из добродетелей Петрония?» (СС4: 504)

Конечно, Цветаева могла бы узнать о Петронии из уст самого Стаховича. Но в данном случае имеет место не прямое цитирование, а авторская реконструкция мыслей персонажа. И упоминание романного героя, как мы считаем, свидетельствует о непосредственном знакомстве Цветаевой с текстом Сенкевича.

Еще одним доказательством может служить и упоминание другого героя, причем в гораздо более позднее время — в эссе «Поэт о критике»:

Два примера беспримесного славолюбия: Нерон и Герострат. Оба — маниаки.

Сопоставление с поэтом. Герострат, чтобы прославить свое имя, сжигает храм. Поэт, чтобы прославить храм, сжигает себя.(СС5: 288)

Да, Нерон — фигура легендарная, и Цветаева не могла не знать этого имени еще до встречи с романом «Камо грядеши?». Но это не исключает, а дополняет представление о знании романа. Тем более что имя римского императора встречается в том же ассоциативном ряду гораздо раньше — в записи, повествующей о беседе с П.Г. Антокольским в 1917 году,  когда роман Сенкевича еще был явлением, не отделимым от массового культурного восприятия:

А<нтоколь>ский: — «Брут сказал: Я Цезаря любил, но Рим я любил больше Цезаря, и поэтому я убил Цезаря.»

Продолжим: — «Рим я любил, но себя я люблю больше Рима, поэтому…» (Нерон, Герострат.) (ЗК1: 191)

И наконец, все в том же эссе посвященном памяти Стаховича, Цветаева, сокрушаясь о недоступности объекта преклонения, передает свои страхи, помешавшие прийти и помочь одинокому человеку:

(«Удивится… Рассердится…» Он, Петроний!) (СС4: 507)

Так Алексей Стахович в ее сознании напрямую связывается с образом героя романа Г. Сенкевича. Все эти факты говорят о знании контекста, в котором воспринималась личность Стаховича, и требуют дальнейшего изучения темы связи литературы и жизни.

В любом случае почти несомненно, что Цветаева роман читала.  А если мы пролистаем «Камо грядеши?» дальше первой страницы, то найдем еще одно удивительное свидетельство в пользу прочтения…

Об этом — в нашей следующей заметке.

ЛИТЕРАТУРА

1. ЗК1 — Цветаева М. Неизданное. Записные книжки: В 2 т. Т. 1: 1913–1919 / Подгот. текста, предисл. и примеч. Е. Б. Коркиной и М. Г. Крутиковой. М., 2000
2. СС — Цветаева М. И. Собрание сочинений: В 7 т. / Сост., подгот. текста и коммент. А. А. Саакянц и Л. А. Мнухина. М., 1994–1995
3. Т1 — Цветаева А. Собрание сочинений. Т. I. М., 1996.

 

 

 

[1] Благодарю Ю. Бродовскую за найденные интересные упоминания эпитета.